Анатолий Ким - Будем кроткими как дети [сборник]

Недалеко от памятника, следуя по кругу, располагались столовая, универмаг, ларьки и гостиница, на фасаде которой висел большой щит с изображением уносящейся в небо космической ракеты (также произведение местного самоучки). Площадь пересекалась магистральным шоссе, вдоль которого тянулась по обе стороны центральная улица. По заборам были развешаны рекламы сберкассы и плакаты службы безопасности дорожного движения. Один из плакатов особенно привлекал внимание своим остроумным, хотя и несколько загадочным содержанием:

ВОДИТЕЛЬ!

НЕ ПРЕВЫШАЙ ЗА СТО — ПРОЖИВЕШЬ ЗА СТО.

И изображен был за рулем машины подмигивающий одним глазом седобородый веселый старик.

Дома поселка были одноэтажные, обычного сельского вида, с широкими дворами и большими огородными участками, и лишь на бугре подымался квартал многоэтажной застройки из типовых двухэтажных домов, словно первые шеренги урбанистической цивилизации, добравшейся и до этой районной сарымской глуши.

Улицы поселка большую часть рабочего дня были пустынны, редкие прохожие шли по краю асфальтированного магистрального шоссе, по которому с ревом проносились тяжелые грузовики и рефрижераторы чужедальних трансагентств. По дворам и по запутанным переулкам бегали дети, бродили с мрачным и тоскующим видом косматые сарымские волкодавы, иногда брехали на прохожих или, исполнившись внезапной ярости, вдруг с хриплым ревом кидались к проезжающим машинам и долго мчались рядом, косясь на бешено вращающееся колесо, словно намереваясь вцепиться в него зубами. Выказав в должной мере свою непримиримость и усердие, собаки отставали и возвращались назад с утомленным, безразличным видом. На днях какая-то наиболее глупая и невезучая из них не рассчитала своего разбега, влетела под грузовик, а после, с раздавленной спиной, отползла в канаву и долго подыхала, вознося свои жалобы к небу. Подошли чл постояли возле нее дети со школьными ранцами на спинах, ушли; посмотрели издали другие собаки и разбежались, не желая ничего общего иметь с этой окончательной жизненной катастрофой. А на утро следующего дня в канаве валялся закоченевший труп с оскаленной пастью, на котором ветер шевелил лохматую черную шерсть, и от этого смерть казалась не совсем реальной, ибо ей более свойственна совершенная неподвижность.

Шагах в двадцати от мертвой собаки стояло небольшое придорожное дерево — уснувший на зимней стуже тополь, и мимо него проехал верхом смуглый, широкоскулый сарымец, и лошадь, вдруг заметив собачий труп, шарахнулась в сторону, и подвыпивший всадник, доселе дремавший в седле, не успел отклониться от густых и гибких ветвей дерева, и только чуть отвернул лицо в сторону и с шумом продрался сквозь них, слегка покачнувшись на коне. Рассердившись, всадник поднял плеть, стегнул ею по светлому крупу мохнатой лошаденки, и та присела, зачастила ногами, немного прошла боком, изгибая шею, а потом понеслась скованным неловким галопом… Глядя в окно вслед удалявшемуся сарымцу, Гурин покусывал конец авторучки и раздумывал, стоит ли написать ему в письме об этом всаднике и об этой мертвой собаке у придорожного тополя, но потом решил, что не стоит отвлекаться на подобные мелочи — он опять писал письмо Елене…

Прошло две недели, как Гурин гостил у Тянигина, за это время он почти не выходил из дома, потому что стояли мглистые сорокаградусные морозы и ему было страшно даже выглянуть на улицу. Лишь однажды Тянигин вывозил его в машине охотиться на куропаток да несколько раз вечером после работы катал его по шоссе — Алексей Данилович брал с работы машину и водил ее сам. Остальное время Гурин стряпал, чтобы угодить Аиде, и писал свое длинное письмо Елене. Первое, что начал он в пересадочном аэропорту, так и осталось недописанным на полуслове, он не стал его заканчивать, а принялся за новое.

«Моя прекрасная Елена, как далеко ты от меня и как это хорошо. Отсюда ты вновь кажешься прекрасной, как некая твоя тезка, неверная жена спартанского царя, из-за которой было пролито столько крови, но которой впоследствии все простилось лишь за то, что она была так хороша. Пространство отделило тебя, и та безнадежность, которая лежит между нами, как бы снова вернула мне те чувства, что украшали самое начало нашей любви. И я испытываю нежность даже к этой бумаге, ведь она, возможно, попадет в твои белые ручки, которые я сейчас смиренно целую. Здесь, в этой удивительной стране с дикой природой, я чувствую себя так, как если бы очутился на другой планете и даже более того — совсем в ином измерении, чем то, в котором ты сейчас пребываешь и куда мне нет больше возврата. Удивительное это ощущение — приятие окончательной утраты, и я благословляю судьбу, что мне дано было испытать его. За гранью невозможности, разделяющей нас, я познал еще одну сущность нашего странного сна жизни, и она состоит в том, что все пережитое, каким бы оно ни казалось кошмарным в свое время, звучит потом в элегической тональности, словно бы и на самом деле нам дана способность все понимать, ничему не печалиться и все прощать.

Елена, моя чудная Елена, неужели я был твоим мужем и неужели ты была моей женою? Как это хорошо — быть убитым где-нибудь на большой зимней дороге, а потом подойдешь ты, ласково возьмешь за руки и поднимешь с земли — и окажется, что все это было во сне: какая-то ссора, нападение, убийство. Мы живем в такое время, когда нет, кажется, больше философских лазеек, куда человек не пробовал бы ткнуться в надежде ускользнуть от своей предопределенности. Скоро мы будем разлетаться, словно огненные мошки, от Земли к другим звездам и планетам, но найдем ли мы что-нибудь вечное и неизменное, как нам хочется? Позади дикость, кровь, кровь, инквизиция, концлагеря, осатане- лость войн и сумятица всеобщей вражды, а что впереди? Моя золотистая и душистая Елена, что у нас впереди? Прощай, мое чудо, на сегодня хватит, мне пора спать. Твоя подруга Аида уже закрыла все двери на запор и ушла в спальню, погасив свет в гостиной, и лишь я в маленькой комнате, которую мне отвели, сижу и не сплю, бездельник.

…Представь себе, здесь лохматые коровы, лохматые лошади и лохматые собаки. Все это потому лохмато, что очень холодно зимой, а укрыться негде, как только под своей шкурой. Равнины голы, степь плоская, ни камешка, ни деревца. Приходится удивляться, как приспособились жить здесь люди.

На днях Алексей вручил мне шубу и валенки, посадил в машину, бросил на колени ружье, и мы поехали охотиться. Поехали на «уазике», машина так называется. Охота была очень простая: мы катили по дороге, а затем свернули в сторону и поехали по целине… Впрочем, тебе это неинтересно будет.

Места здесь сочетают две противоположности: ровные, как стол, степи и зубчатые каменные горы на них. Степи, а вернее полупустыни, лишь чуть-чуть присыпаны снегом, и скудная трава почти остается снаружи, так что скот и зимою копытит снег и кормится на пастбищах. Это позволяет местным жителям без особых забот содержать много коров и баранов, и всякий хозяйственный поселянин имеет несколько коров в стаде. По равнинам во всех направлениях тянутся, пересекаются длинные цепочки следов — здешние лохматые буренки почему-то передвигаются не вразброд, как у нас, а обязательно строем, друг за дружкой. Наверное, обучились этому у верблюдов, коих тоже нередко можно встретить средь местного пейзажа. Горы, наподобие моей головы, обросли растительностью лишь с тыла, а челом обращены они к югу. Многообразие форм и цвета в горах такое, что в глазах пестрит, и чувствуется, что при сотворении этих камней природа совершенно не имела в виду появление человека — настолько они недоступны для нашего восприятия. Однако и мне нет никакого дела до этих диких нагромождений, в них я вижу всю косность природы, законам которой чуждо начало разума и доброты. Правда, исконные жители этих мест любят, очевидно, свои горы, потому что нередко можно увидеть на вершине какого-нибудь безжизненного каменного кургана одиноко сидящего сарымца погруженного в долгое и неподвижное созерцание.

Встречая сарымцев, я вглядываюсь в замкнутые бесстрастные лица и чувствую в них наличие какой-то печальной тайны. Она, может быть, связана с той страшной и бесконечной борьбой, которую приходилось вести им от рождения до смерти с этими безжизненными камнями и иссушенной пустыней, — это тайна, познанная ценой постоянных поражений и фатальной убежденности в том, что смерть сильнее всего, И может быть, глядя на эти горы, они по рисунку их силуэтов — голубовато-жемчужных, коралловых, лиловых и туманно-серебристых на фоне бледного неба — читают тайную, открытую их горестному сердцу формулу человеческой печали на земле. На их пустынную страну, бывшую уже древней родиной их народа, навалилась когда-то Чингисханова орда, но, не найдя никакой поживы для себя, оставила, умчалась дальше, презрев эти скудные горы, горькие пустыни и кочевой нищий народ. Миновало еще несколько столетий, и народ стал тихо и верно вымирать: от повального туберкулеза, от пьянства, от венерических заболеваний. Но вот пришла к ним новая, по-иному организованная жизнь, и мы надеемся теперь, что наше доброе и энергичное бескорыстие спасет этот уставший народ.